Конкурс поэтов-неэмигрантов «Неоставленная страна»

Номинация «Неоставленная страна»

Пастораль

Устарели пасторали,

а деревне, как допрежь,

это ведомо едва ли:

что посеешь, то и ешь.

Синеглазая картоха,

огурцы в худом тазу,

да беззубый дед Тимоха

на бугре пасёт козу,

приговаривая: Машка,

растудыт тебя язви!

Скрозь крыльцо растёт ромашка

для гаданья о любви.

И конечно, и конечно,

средь крапивы за углом

на колу торчит скворешня –

всякой твари нужен дом.

В штукатуренном сельмаге

(хоть красуйся без портов)

туалетные бумаги

сразу нескольких сортов.

В поле свёкла, в небе ворон,

а промежду – благодать.

Жизнь – малина у забора:

ни продраться, ни продрать.

Заросла макушка лета.

Всяк бродяга – пилигрим.

Есть ли свет за краем света?

А садись, поговорим.

Скрипнет жаркая ступенька.

На столе стоит пузырь,

и текут по потным стенкам,

как живые, две слезы.

ХХ плюс

Бывает, память тянется, как нить

из ветхой кофты, вязаной в том веке.

Конечно, позабыть нельзя хранить,

и всё такое... Помнишь чебуреки

на Черкизоне? Дьявольский фастфуд

в горелом масле – бешеные бабки.

Напёрсточников тоненькие лапки.

Ты столько слил им. Ладно, что уж тут...

Вот так и я. Варёную джинсу,

ликёры и трёхдверные восьмёрки

несу по жизни в памяти, несу.

И эти захламлённые задворки

то наказаньем кажутся, то нет –

как будто бы они родили свет

в конце туннеля. И (прости мне, грубо)

пусть позади всё так же дышит мгла,

я выбралась, я выжила, смогла,

и хрен им в зубы.

Хотелось бы забыть те времена,

на самом деле.

У каждого из нас своя война,

свои фантомы и своё похмелье.

И так чертовски тошно быть людьми

с бэкграундом весёлых девяностых.

Но мы их пережили, чёрт возьми.

А память – просто

всё тянется и тянется, как нить.

Сижу, в клубок мотаю, а накой мне?

Конечно, позабыть нельзя хранить,

и всё такое...

Облако

От скучной высотки отцепится облако

и тащится, тащится. Может, на север?

Прекрасное, доброе, вечное сеять –

дожди ли, снега. Там заходится колокол

за полем непаханым в церкви небеленой,

где батюшка тонко поёт дауншифтеру.

И тот возвращается в избу, как в келью,

где лавку задами до блеска повытерли

далёкие предки, в картохах погрязшие,

молочные дети коров худосочных.

И он, городской, беспокойный, вчерашний,

выходит под небо просторное ночью.

И чудится ныне и присно дичалому

последний автобус, ползущий в замкадье.

Но чмокает лодочка дном у причала,

и бабочка бьётся в окно Христа ради,

деревья под небом скрипят, будто крепи,

и слышно, как шепчется речка с рогозом...

Помочится в травы, репьи поотцепит

и лоб перекрестит на облако в звёздах.