Конкурс поэтов-неэмигрантов «Неоставленная страна»
Номинация «Неоставленная страна»
Агада́ (Let my people go)
⠀⠀⠀
Над кромкой Иудейских гор заря.
Но темнота, и холод, и промозглость
еще сопротивляются, царя
в остатках форта древнего царя...
Из окон раздается Go down, Moses,
труба Луи́ сгоняет сизаря
с одной из плоских невысоких крыш.
Край неба, ясен, ярок, медно-рыж,
пророчит день - из ветреных, хороших,
прозрачных дней с дымком от жжёных крошек,
из тех, что наступают раз в году,
из тех, когда читает Агаду
потомок беспокойный Моисеев,
о распрях эллинистов и ессеев
под светлый праздник позабыв едва...
Как остро в этот миг звучат слова
из вечного молитвенного свода,
как на зубах песком хрустит свобода
и снова расступаются моря,
дно обнажая, камни, якоря
да тычущие пальцами рулей
в бездонность неба рёбра кораблей,
и никому не кажутся простыми
ни сорок лет, ни сорок дней в пустыне...
Но, схваченное праздничной тесьмой,
минует время, выйдет день восьмой,
за ним вернутся будни, и тогда
на полку встанет на́ год Агада,
и дух свободы, как во время оно,
оха́ют и вожди, и холуи...
Но ты сквозь атмосферные слои,
сквозь время дуй в трубу свою, Луи,
да так, чтоб донеслось до фараона.
На Мёртвом море мёртвый штиль...
На Мёртвом море мёртвый штиль. Декабрь. Полоска соли, точно грязный снег,
лежит у края бирюзовой глади, не кажущейся издали водой,
скорее пластиком, поскольку у природы в нормальном мире нет таких цветов.
Но здесь ничто ни глазу не привычно, ни слуху. Здесь такая тишина,
что в пять утра не слышать муэдзина с восточной, иорданской стороны
удастся лишь тому, кто спит спокойно, не накопив на совести грехов.
Ни я, ни Хорст подобной благодати не заслужили к сорока годам,
и потому мы допиваем «Asbach», оставшийся у Хорста в чемодане,
и говорим о первом королевстве, о Боэмунде и Салах ад-Дине...
Английский очень быстро воскресает, когда ему альтернативы нет,
когда исчерпан арсенал забав, купаний, игр и увеселений
в ещё приличном старом «Шератоне», и ночь прошла, и девушка из Омска
ушла одна, сославшись на мигрень... Что в целом не печалит нас нисколько.
Есть «Asbach», за балконом на востоке уже встаёт магический рассвет,
один из тех, которых ради стоит торчать на Мёртвом море в декабре.
Для Хорста это и свежо, и ново. Он, тишайший школьный дортмундский учитель,
спросил меня, давно ли я в отеле, и вот не просыхает третий день...
Над кромкой гор уже две трети солнца, и сон берёт свое, и речи вялы,
но тут, мгновенно нарастая с юга, из ниоткуда возникает рёв.
Он заполняет атомы и клетки, дробит в труху и мозг, и перепонки,
и Хорст, в одну секунду просыпаясь, глядит с немым вопросом: What the fuck?
Я начинаю понимать, в чём фокус, и тут же вижу пару F-16,
пронёсшихся в ста метрах перед нами на уровне шестого этажа.
Хорст тоже видел мощные машины, но явно с толку сбит, и даже бренди
не с первого глотка приводит в чувство интеллигента бюргерских кровей.
Я объясняю, что пилоты шутят, что им влетит, что разбудить туристов —
одна из мелких шалостей, присущих весельчакам из наших ВВС...
Да, милый Хорст, и немцы, и евреи не те, что семь десятков лет назад.
Далеко
Город у моря полон ленивых барбудос и десперадос,
судя по сводкам, завтра похолодает на целый градус,
неощутимо, совсем формально, едва-едва.
Так тридцать три в тени сползают на тридцать два,
так незаметно по́ небу движутся облака, так растёт трава,
так обитатель не видит, как ста́рится с ним обитель,
так принимает себя за страну пожилой правитель,
так отрицает глаз перемены в привычных лицах,
так исчезают остатки правдоподобия в небылицах,
так искажает зной перспективу дорог и зданий...
Город у моря полон предчувствий и ожиданий,
здесь и сейчас – яснее, важнее, данней,
чем неизбежность грядущих похолоданий.
Город танцует что-то ветрено и легко.
До зимы далеко.
| 
