Конкурс поэтов-неэмигрантов «Неоставленная страна»

Номинация «Неоставленная страна»

Невская першпектива

       ...красота - не прихоть полубога,
       А хищный глазомер простого столяра.
                        Осип Мандельштам

Не красиво, а правильно,- 
так говорил
математики школьный учитель.-
В непреклонную стройность небесных стропил
с этим взглядом надежным входите…

Так разносишь по миру, что видел уже,
что расставилось в ряд соответствий
Петербургу, впечатанному на душе 
кодом юношеских геометрий...

Так холодною поступью в такт красоты
осмысляются жизни мотивы,
что упрятаны зодчими в нить прямоты
Невской  вытянутой першпективы.

Письмо римскому всаднику

Ветер 
в вечер 
сдунул заспанность дневную.
Вот и я очнулся, разливаю влагу
под кусты любимых роз, тоску парную
расплескав по буквам бесконечной саги.

Друг мой, Луций, дни привычны: похороны,
свадьбы,- между ними трапезы, блудницы.
Пару новых занесло с востока (сонны
от усердия). Охота всем напиться

свежести... Волчицей стонет лупанарий*.
Между тем по-гречески вокруг читают,
больше нашего… Ты помнишь, раб мой - Арий,
знал про все, теперь во рву с червями с краю…

Хорошо вдали от суетного Рима.
Дни, как сон, и осень длится бесконечно.
Стрелы редкие проносятся, но мимо.
И рассудочность наивна и беспечна.

Тают времена, уходят без ответа.
Здесь, в провинции столичные вопросы
враз меняют в звонко-мелкие монеты,
чтобы глины подкупить под мощь колоссов.

Слава Цезарю! когда в поход далеко
он дыханьем Марса легионы двинул.
Из истории - из мутного потока -
триумфатор прошлому грозит и ныне…

Нынче ж я добрел до арочных развалин,
бюст Калигулы сметен землетрясеньем.
Шум Помпеи выдохся, закрыты ставни.
Дым Везувия над местом преступления...

Все меняется, но только яство жизни
с горьким привкусом с рождения до тризны.

Vale (будь здоров!), мой друг далекий Луций.
Август. день…. P.S. Пусть струны рвутся.


/*Лупанарий - бордель. 
Lupa в переводе с лат. не только волчица, но и проститутка.
Homo homini lupus est - человек человеку волк./

В тени колонн

Ленинградский вокзал не похож на Московский,
там в буфете средь хмурых, отнюдь не приезжих,
в ребус трещин стола, в грань сомнительной стопки
к полуночью всегда я светлёхонький брежу…

Этот длинный роман, ну, почти, как толстовский,
в переводе моем неподсуден, как «Правда»…
Мой сосед, осерчав, но премилый чертовски, -
бутерброд с колбасой и селедочный запах
предложил отвести под пол литра к артистке
всем известной… и мне.
- Загудим деньрожденье:
не дано сочинять, пусть советские диски
препарируют вкус времяпрепровождения…

Одиночеству в пасть___
/прямо в краснознаменную,
в ту, где верили, гнулись, иль, просто, толпою 
для чего-то срослись в телеутро казённое
на ноябрь седьмого трибунной строкою/
___мы смотрели на кухне в хмельном безразличии.
Было утро. Противно. Когда расходились,
той актрисе взбрело лунный взгляд Беатриче
мне за дверь спешно бросить из скромной квартиры…

И его я унес. И кусались повсюду
кумачовые флаги. С грудными бантами
по кричалкам разбились без-умные люди 
среди Чуда проспектов, как сны из Италии…

Петербург! Ты как эхо с созвездия Данте,     
где любовь как мираж, но с надеждой на встречу.
Где в граните затеряны знаки и даты
повседневности Бога, в которой ты вечен.

Петербург, где на Невском в толпе одиноко,
распадаются звенья людей совпадения,
но направит Казанский всевидящим оком
в тень колонн, утоляющих долготерпенье.

Там в барашках Нева, как в ногах покрывало,
но не греет, а стынет под натиском бури,
что из дальних морей навсегда заказала
дух бунтарский, замешанный в нашенской дури. 

Все пути до Дворцовой, где ветры, как стая
из простуженной вечностью русской основы.
Потому Исаак, из-за крыш наблюдая,
молчаливо довлеет:     Порядком здоровы. 
 
…Время жмет. И пора в ленинградско-московский
неизбежный вокзал, где я спрятал надежду
в ребус трещин стола, в грань пол’уночной стопки,
где светлёхонький я улыбаюсь и брежу