Конкурс поэтов-неэмигрантов «Неоставленная страна»
Номинация «Неоставленная страна»
* * *
Доеденный лисой собачий лай,
подобранный – где лыжник леденцовый,
на палки продевающий снежок –
летит как тень с оторванной спиною,
летит, сужаясь в эхо, тянет R,
в дагерротипы встав на половину –
когда пойму и эту чертовщину –
ты зашифруй меня скорей, скорей
чем эта необъятная страна
на клетку влезть почти по-черепашьи
успеет, путая следы сякой судьбой –
что, если вдуматься – вопрос почти вчерашний,
Что слухом видишь? – пса с собакой гул
неразличимы тёмной тишиною –
и если лыжник только что заснул,
лыжня его становится норою
широкой – как бывает снегопад
растёт над людом местным и неместным,
когда его какой-нибудь бомжак
в окошке наблюдает слишком честно.
Рассыпавшись, вернутся, как фонтан,
два тополя, запутавшись в кафтанах
детишек, что скребутся в рукавах
у воздуха морозного. Как ранка
не заживает голос тощий мой –
доеденный, как время, ненадолго –
бежит лисой с оторванной спиной
и лыжник спит пока ещё негромко:
когда – открывшись сбоку – ему бог
то в морду, то за спину мёртво дышит –
не приведи, Господь, так долго жить,
чтоб довелось – и вымолить, и выжить.
ИМПЕРИЯ
Я же родился в империи – время даст, что я в ней умру:
ничего не бывает задаром – хрустишь хурму
лелеешь маузер за ширинкой или наган,
бабе своей говоришь: дура –
но не отдам.
Лоб прижимаю к своим границам в толчённом стекле –
стекло говорит: полетели – пока терпел
пару друзей, комнату и пустоту
за малым их кругом,
который меня во рту
влажном своем крутил по часовой, жевал –
хорошо ли быть маленьким? –
да, хорошо, и спасибо тебе, что меня держал
ангел, возможно куривший одну со мной на двоих траву,
я пережил двадцатый, двадцать первый не проживу.
Катится мёртвых вагон – скоро я здесь один и перрон
станет добычей дождя или горящих ворон,
варваров новых, любителей площадей,
свободных стихов, воды с водою –
не смей! –
говорю – переступай черту – крутись на золе своей, снова строй не ту
империю, и не страну – огород,
капусту, всяк часовой – оборот
новый вставляет в речь, как бы в скважину ключ –
вот у меня нет родины – только язык. Вонюч
ватник, в котором в детстве ходили двором на двор,
пили палёный спирт с музыкальным названием – вор
после пяти ходок в зону, учил как молчать любовь
(каждый хохол был братом –
Полтавой – двор).
Вот и теперь выходишь – словно в зрительный зал
все персонажи со сцены сошли – или ум мой мал,
или зрение стёрто наждачкою табака –
трогаешь декорацию и говоришь:
пока.
Говоришь «пока» синей курице, что летит в облаках,
в облатке своей найдя, что цезарь ещё она,
что воздух, свернувшись в трубочку – свистит,
что детство всегда одно – пахнет подгузником,
возможно – чуть позже вином,
девою первой, возлегшей с тобою спать,
порезом, вокзалом, бритвой, которые учишься брать,
как революцией – улицу, ночь, фонарь,
ватник накинув на плечи, что ныне звучит,
как брань,
переминаясь с одной босой на другую босу стою
в зубах неся на княженье ярлык – как зека
пою в ноту своей богоматери – чудный поклёп словарю
и вокруг прорастает империя языка
и Византии его белый волк – в облаках.
* * *
Зачем ты преломляешь камень,
в котором ток бежит, как ситец
из рук у пламени и хлада
как человек или сновидец?..
И проникающий под кожи
ноябрьский свет нас преломляет –
как будто по колени вхожий
в нас он, как будто прогадает,
когда помчится с черной галкой
внутри у этого гранита,
где марафон с холодной галькой
ему возможно было выиграть.
Зачем твой ток велосипедный,
внутри у камня наделённый
возможной невозможной речью,
лежит в руках неудивлённых
у ситца, у хлебов сиротских,
у жажды света (в смысле – мрака),
у этой розы из мороза
проросшей изнутри барака? | 
