Из окон веяло майской ботаникой
березовых рощиц, льняных полей,
тихо позвякивали подстаканники
с орбитами звездных кораблей.

Вслед за трелями соловьиными
репродуктор песней наполнил вагон,
музыка – маршевая, лавинная,
рванулась за стуком колес вдогон.

Москва приближалась, утюжа масштабами
глину проселков, сирень села,
по котлованам карабкались крабами
бульдозеры, все обдирая дотла.

На поле, покинутое коровками,
где земля мазутом пропахла давно,
дома вставали спичечными коробками,
или костяшками домино.

А дальше – высились Гималаями
башни, прообразы грозных ракет,
и небо, звездами их опаляемо,
соединяло закат и рассвет.

И были эти гордые образы
как шляпа взрослого малышу, 
как гиря мизинцу, как море глобусу, 
как фрески сикстинские карандашу…

Но память об этой мечте несбыточной
первым червонцем в копилку легла,
и дальнее детство сверкающей ниточкой
касается раненого крыла.

Прозрение

Теребишь от случая до случая
ткань событий в узелках и бахроме,
диалоги на экране слушая, –
что почём на Колыме и в Костроме…

Не пытайся доверять зачёркнутым
вычислениям находок и потерь, –
видишь, обозначилась за шторками
осторожно отворившаяся дверь.

За её запретными китаями,
ни снежинки, ни слезинки не тая,
всё, что нам знакомо и незнаемо,
отражается в изнанке бытия.

Исполины гор щебенкой бутовой
расточились на покрытие дорог,
раковины пылью перламутровой
невесомо разлетелись из-под ног.

Капли дождевые килотоннами
разорвались в безвоздушной вышине, –
это наши дети нерождённые
о несбывшемся расплакались во сне…

Это свет, до мозга прожигающий
розовеющие щеки упыря,
дотянулся до золы пожарища,
невмещаемое зрением творя…

Это Русь, распятая на звонницах,
рассыпает увядающую медь,
и листвы израненная конница
догоняет улетающую смерть…

Это сны от полночи до полночи,
и дорога, что уводит навсегда,
и на сердце холодно и солнечно,
а в ладонях пополам со льдом вода.

Арбатские птицы

Слышишь мир за стеной и не спишь ты,
и тоскуешь, не зная причины...
Так в Шумере не спал Утнапиштим,
слыша голос пучины.

Воспаленно трепещут ресницы,
и луна вырастает горбато,
и кружится огромная птица
над скорлупкой Арбата.

Бьется ветер в окно, и, конечно,
фонари отражаются в лужах,
и дрожишь на пороге кромешной
удушающей стужи.

Словно заперта в субмарине,
за вибрирующей переборкой
чуешь мира сороковины
так протяжно, так горько.

Прошепчу я сквозь воды и скорби,
через плиты панельных и блочных
никакому ни urbi, ни orbi,
но тебе, полуночной.

Засыпай и не слушай стихии,
и рассеются тучи и стаи,
для тебя почитаю стихи я,
так, как детям читают.

Станешь ты мне любимой сестрою,
стану я для тебя старшим братом,
а наутро мы окна откроем
и взлетим над Арбатом.