Конкурс поэтов-неэмигрантов
Номинация «Неоставленная страна»
Старик
А ты всё сидишь, всё теряешь время,
взгляни за окошко, что видишь?
Как птицы срываются с дряхлеющих гнезд,
бросаясь вить новые, – уж те-то не подведут.
Их места будут заняты скоро бездомными,
однако и те на обломках не высидят долго.
Не пора ли, как думаешь, на поиски нового быта?
Картечи дождей давно не дробились
в твои помутневшие иллюминаторы.
Вот ты мне скажи, кому это понадобилось –
окна чердака делать круглыми?
И ветру уже не пробиться сквозь плотную,
витую перину огромного жилистого паука,
занимающего апартаменты твоего дымохода.
Подумай о своем КПД, где ты его обронил?
В то время, когда все сорвались, как под громким,
но (мы-то знаем) холостым снарядом,
ты – тоже будучи, к слову, холостым, при чём, по инерции, –
срываешься только с дивана на кресло, а с кресла...
Но, впрочем, с него тебе трудно сорваться куда-то ещё.
Меня можешь обманывать, но себе-то признайся:
в свою подзорную трубу ты не смотрел уже более
десяти дней. Неужели правда? Неужели правда,
которую открывали её линзы, стала такой невыносимой?
Я тоже отправляюсь, не хмурься, Григорий.
Ты же знаешь, кто ищет – обрящет.
Подумай, может всё же со мной?
Ну, как хочешь, как хочешь.
Привет!
***
В ту сторону, где железнодорожных путей
обрывается сталь и надгробием высится гравий,
в ту сторону, где асфальт, разлагаясь на части,
очерняется в прах, обожженного в поисках чана,
где отдаленных селений не виден ни дым, ни огонь,
где мельчает река, зачинаясь ручьем,
а сорвавшийся камень, в воде образует круги
в виде эха в открытом пространстве,
где вся живность естественно гибнет и множится,
и растительность, шумно склоняясь, дотронется –
землю, набухшую влагой, целует в живое сплетение,
пьет её воды и соки, и стелется, стелется, стелется…
Без вмешательства рук человеческих.
Туда слетаются птицы, опалившие крылья в пожарах.
Туда стекаются рыбы – черное золото осеменило океан.
Туда возвращаются мысли – единственная свобода на эшафоте.
Туда пробивается человек, но гибнет ещё в начале пути.
Здесь природа проходит свой таинственный подвиг –
хранит девство неслышно и вечно.
***
В тени этих безумных и приговоренных вязов
теперь уже не отдохнуть, вбирая носом холодок,
обращая внимание на неброские следы истории,
доедая недорогое мороженое и думая о квасе.
Единственной и безопасной прогулка этими блокадными улочками
становится, если совершать её по обыкновению – по памяти и в памяти.
Выходя, скажем, с набережной (на которой, к слову,
вода мало чем отличается от той, что образует кольца Сатурна),
и пересекая равнобедренный перекресток с Ленинградской,
прямо и далеко начинает простираться улица известного критика.
Не злоупотребляя, впрочем, бесконечностью, она обрывается вполне бытово:
на современном продуктории по ул. давно не современного нач.дива РККА.
Если позволяет время, то можно обойти кругом стадион
имени сплава железа с углеродом, и через переулочек,
перешагнув всё ту же с желтыми домами Ленинградскую,
пробраться на Московскую – топонимическое удовлетворение!
На этих улицах никогда не было ничего значительного, и пусть бы себе,
но мало где удается прогуляться с ощущением, что про город все разом забыли.
Из скворечников, как из динамиков, доносится тихий
и такой привычный уху клёкот повседневности:
мама-синичка кормит птенцов, папа-синиц воспитывает,
малыши рассуждают о том, что впереди тяжелая жизнь.
Даже самый безразличный город не может не окружать и не ютить того,
кто – даже будучи самым безразличным ко всему, – так или иначе, в него попал.
К монументам стоило бы отнести не только ветхие,
но и вообще все дома. Дома-монументы – мрачно!
А признаки воинской славы для определенных иностранцев
не более чем признаки воинского поражения, слёз, утраты.
Небо – синее, чуть присмотришься – серое, ещё чуть – становится всё темнее, –
тем больше, чем пристальней присматриваешься. И – совсем тьма.
Конечно же, это – метафора. И обезглавленные вязы,
как и ты – головой – качают успокаивающе в такт обстоятельствам.
Нет никаких синичек, и папы с мамой тоже возможно уже нет,
а осталась одна большая площадь посреди уставшей памяти.
Не носятся на ней и не щеголяют, не садятся голуби и не отбрасывают тень шары,
куда ни посмотри – везде всё то же, что и было в памяти. Так что же изменилось?
|