Конкурс поэтов-неэмигрантов «Неоставленная страна»

Номинация «Неоставленная страна»

***

Мы любим весь этот мир –

всю его пунктуацию и фонетику,

весь его кориандр и тмин,

весь его быстрый бульон из пакетика.

Крановщик видит из башни платоновский котлован –

заметённый первым, но яростным снегом,

но и он влюблён в эти недостроенные слова,

сказанные искренним человеком

при попытке к бегству. Крановщик – пишет стихи

в блокнотик, подаренный представителем банка

при оформлении очередного кредита. Стихи – что-то вроде «апчхи».

Из башни крана видно, как роет собака

мёрзлую землю в надежде найти вожделенный масёл,

прикопанный прошлым летом.  Рифма «кровь-любовь» –

вращает старое колесо,

под которым земля бьётся в нас покрытым асфальтом лбом.

Однако, тут всё по честному – рубит с плеча душа.

Бывает, прочтёт Катерине, а та – впечатлительная егоза –

распахнёт навстречу свои большие глаза

и выдохнет: как же строчка последняя хороша.

Мир этот – вместителен – в нём урожай стрекоз

пополняет восторженные закрома.

В июле на даче сидит Иван – влекомый рекой –

и снасти готовит, рассчитывая не меньше, чем на сома.

И планета по форме – плод, и дыхание – пар земли,

и сам Иван – зелёный побег.

Речная вода – блестит на мели

и ждёт, что придёт человек.

Даже сейчас – когда всё вянет и чахнет –

есть импульс жизни – в чтении по слогам.

Открываются чакры –

и, вряд ли, по пустякам…

***

Нас отключили от электросети — 
теперь тихо сиди
в темноте, подступающей кромкой чёрного моря — 
и не надо никаких аллегорий,
чтобы представить в полном объёме
всю эту жуть,
вполне понятную и ежу.

Не гудит холодильник, не мерцает экран,
не истончается нить в лампе накаливания — 
это такие жмурки — затянувшаяся игра
на выбывание света из среды обитания.
Считай до ста, до тысячи, паси мысленную отару,
не зная точно, сколько голов — выходи на альпийский луг,
где сейчас ничего не надо — кроме ушей, ловящих звук
опадающей пыли на полку, где — то грёзы, то мемуары 
в тугих переплётах — как греки в хитонах — 
стерегут развалины храма. На мобильнике — смолкнут рингтоны,
подзарядки не будет, но — так, как все дома — 
пусть телефон пребывает в коме...

Темнота — это космос, который больше не гонят
из куба квартиры — обратно в чернильницу бога.
Смотри, как в окне мир становится хрупким и голым — 
ложится в холодные простыни, к нам повернувшись боком 
и глядит полуприкрытым глазом 
на снимок родителей на прикроватном столике,
но, может быть, это только 
счёт за электроэнергию — за всю вечность разом.

Внизу — автострада, щупают улицу фары,
водители постигают пространство вглубь — 
будто в чреве праматери, ища выход из лона, разрывая мглу
с не первым уже криком мотора. Это пустыня Сахара — 
влечёт жуков-скарабеев в долину своих царей,
переселивших реальность внутрь пирамид.
Стоя у окон, каждый из нас хранит
молчание по поводу этих слабо доказанных теорем.

Нас отключили от электросети.
Время — без десяти
или десять — без времени на осмысление факта.
Далёкое завывание вурдалака
или бродячего пса — в контексте происходящего
кажется голосом с той стороны — 
с которой обычно приходят сны,
что редко запоминаю с утра в теле ящера. 
Сегодня — током нас не убьёт,
можно брать оголённый провод в расчёт,
репетируя короткое замыкание
или молнию в мае...

***

Афрокубинцем ли, афроамериканцем ли,

или просто смуглым ребёнком чёрного континента –

пытаешься в игольное ушко танца

вдеть суровую нитку севера. Лето – ещё не допето,

не допито, не домыслено – но в тесных прихожих

толстые куртки уже предпочли котильон

в придворном журчании батарей, способный нас – иглокожих –

вывести наконец в разряд теплокровных. На телефон

приходят звонки с берегов южной Атлантики,

правда, они – осыпаются в треск, обрываются в зябком эфире.

– Я помню, ты надевала воздушное платье, –

говорит голос за кадром в этом озвученном фильме.

– Ты надевала воздушное платье и пускала по ветру волосы,

когда звучали цимбалы и другие ритмы экзотики,

пока не оцифрованные воспоминаниями, как завершённый возглас…

Мелькает столько знакомых черт в представленном эпизоде.

Нынче – у каждого грузовика, обдающего грязью обочину

в поисках точки выгрузки – столько гудящей прозы,

что по истёртым колдобинам – эти словесные клочья

комментируют путь лучше критика-виртуоза,

забывшего дома очки и потому полагающегося на экспромт,

а не на графику языка. Нынче – у каждого дерева –

голого и беззащитного – столько жизни наоборот,

столько неровных и ломаных линий,

что не ищешь средь них параллелей – даже с самим собой. Ева –

бродит между стволов и не находит плода. Листья подгнили

у неё под ногами. Скоро выпадет первый снег.

У него будет тоже своя версия происходящего.

– Ты надевала воздушное платье, – продолжает голос. – Ты – выходила на свет,

где природа забыла, что была первобытным ящером.

Афрокубинец и афроамериканец –

и вся эта дикая сила, живущая в быстрых артериях –

танцуют вдоль строчки, по которой ведёт детский палец,

пока губы, пахнущие молоком – повторяют, как символ веры,

простые слова – азы мироздания.

В этом танце – огонь греет чайник на старой плите,

чтобы слушать на кухне, что глаголет невинными теми устами

истина – под чаёк, настоянном на крапивном листе…